Бабушка моя не дожила до восьмидесяти шести лет один месяц. Ушла она тихо, от старости, в день всех трудящихся - первого мая. Жизнь её была тяжелейшей.
Последнее время она обессилела и лежала день и ночь в своём уголке спальни не ведая уже, день или ночь... Умная и очень сильная духовно, она стала беззащитной, как младенец. С потерей физических сил образовались провалы в памяти и стал слабеть разум, он, как будто, впал в спячку.
Порой бабушка не узнавала дочь свою, мою маму, с которой жили вместе, и только благодарила её: - Спасибо тебе, добрая душа, что ухаживаешь за мной, не бросила... У меня ведь все сыновья на войне погибли...
Это было и правдой, и нет. Погибло пятеро сыновей во время войны и старшая дочь умерла, сердце.., в свои двадцать пять успела много пережить вместе с родителями. Но самый старший и один из средних сыновья остались, слава Богу, живыми. А мама моя была самым младшим ребёнком, её бабушка родила в свои сорок пять лет, перед самой ссылкой. Для неё огромным горем и потрясением была потеря сыновей, всех, одного за другим сразу, и этот шок всё вытеснил из её памяти на старости.
Но иногда она, как бы воротясь из своего забытья, оживлялась, чувствовала себя совершенно адекватно, разговаривала с дочерью о текущих делах. Даже частенько просила посидеть с ней, поговорить... - Лежу тут, одна-одинёшенька, четыре стены да потолок...
Она с необычайной ясностью и подробностями начинала вспоминать дни и события из своей юности, когда была ещё барышней, любимой дочерью и сестрой в большой и не бедной казачьей семье. Описывала, какие дары привозил отец из Харбина: ридикюли, платки, обувь, отрезы ткани на наряды. Как переодевалась по нескольку раз на дню, а соседки, которых достаток был пониже, одна другой сообщали: - Видала?! ...Еленка-то Ивана Сергеича чо-та с утюгом по улице-та хлещетца... (Это на сельском забайкальском наречии означало - бегает без дела...) А за утюг принимали дамскую сумочку.
Вспоминала бабушка свою молодость, и глаза становились снова ясными, жгуче-чёрными и глубокими. Она преображалась, словно проживала вновь те далёкие мгновения, ещё из начала двадцатого столетия.
Она не хотела вспоминать о годах горя и утрат: о раннем вдовстве и о смерти новорожденных сыновей, о ссылке и всех мытарствах тех лет... О голоде, унижениях, которые она вынесла, достойная казачья дочь и жена. Об ужасе при получении серого казённого листочка бумаги с печатями, на котором сухо извещалось, что её сын, такой-то..., пал в бою, сражении там-то... И какая сразу пустота и горячая тьма захлёстывали сердце...
И бывало, в своих рассказах-воспоминаниях она обращалась с вопросом или за поддержкой к маме, ожидая от неё услышать ответ, разрешающий её сомнения, верно ли ей помнится... Но, по естественным причинам, (мама ведь ещё не родилась в то время!) она никак не могла ответить бабушке положительно. Тут у неё, бабы моей, негодование превращалось прямо в обиду... - Ну как же ты не помнишь-то?! ...такая молодая... Я вон уж до чего стала старая, а всё помню...!
На этом обычно очередные посиделки и разговоры по душам завершались. Мама шла по делам, а баба отворачивалась, и вскоре начинало из её уголка доноситься негромкое похрапывание. Может, видела в своём сне продолжение экскурса в далёкую молодость... Кто же знает?!
